через изгородь перелезает женщина. Лицо её раскраснелось и блестело от пота.

– Здрасте, – сказал ей Освальд.

– Уф-ф, – пропыхтела она. – Значитца, всё ж не дом. Благодарение Небу, не дом. Ой, как же сердце моё ликует! Я‐то уж вся зашлась. Страшилась, что это дом.

– Это не дом, – подтвердил Освальд. – Но очень скоро и ему может не поздоровиться.

– Ой, моя бедная Лили! – вскричала женщина. – С этим ветром через минуту он и впрямь загорится. А она там в кровати лежит. Где Ханисетт?

– Здесь, кроме нас, никого. Дом заперт, – обрисовали мы ей положение дел.

– Да знаю я. Это из-за бродяг. А ключи у Ханисетта. Я сюда двинулась сразу, как только после обеда всё со стола собрала. А она больна. В кровати лежит. Заснула наверняка, как ягнёночек, и даже совсем не предчувствует свой конец огненный.

– Мы должны её вывести, – сказал Освальд.

Но женщина, явно не зная, как поступить, только по-прежнему повторяла:

– Где этот Ханисетт, будь он проклят? Где Ханисетт?

И тут Освальд явственно ощутил: настаёт одно из тех мгновений, когда он должен принять ответственность на себя, как бывало всегда, когда ему выпадал такой шанс.

– Вперёд! – решительно произнёс он.

Затем, схватив камень, он разбил кухонное окно, просунул руку в образовавшееся отверстие с острыми краями, открыл задвижку на раме и залез внутрь.

Задняя дверь была заперта, ключа в замке не оказалось, зато парадная запиралась только на засов. Только вот она застряла из-за того, что её покрасили, закрыли, прежде чем краска как следует высохла, и больше с тех пор ни разу не открывали.

Поняв, что в одиночку её не одолеть, Освальд бросился назад к кухонному окну и прокричал остальным:

– Бегите к двери за углом и толкайте изо всех сил!

Прозвучало у него это с той самой решительной мужской интонацией, которая заставляет послушаться.

Ну, они все тут же и побежали. Правда, Дикки потом мне сказал, что заполошная тётка не стала толкать дверь изо всех сил. На самом деле она вообще не толкала, пока Дикки её не использовал в качестве тарана. Тут она волей-неволей очнулась от оцепенения, и дверь была наконец открыта.

Мы последовали за тёткой вверх по лестнице, а потом в спальню, и там обнаружили другую особу женского пола. Она сидела на кровати, дрожала, и рот у неё то открывался, то закрывался.

– Ах, это ты, Элиза, – сказала она, откидываясь назад на подушки. – А я уж подумала, бродяги.

Элиза не стала готовить страдалицу к тревожным новостям, как поступили бы мы, даже в большой спешке, а брякнула напрямик:

– Бог миловал, не сгорела ты, Лили, здесь, на своей кровати. Снаружи-то уже вовсю полыхает.

Обрисовав таким образом несчастной больной картину надвигающегося бедствия, она завернула её в одеяло, затем схватила за плечи, а нам велела взяться за ноги.

Однако Освальд, умевший хранить спокойствие и проявлять дальновидность даже в опасном положении, поинтересовался:

– А где вы собираетесь её разместить?

– Да где угодно! – с безумным видом воскликнула Элиза. – В любом другом месте всяко будет лучше, чем здесь.

– У нас ещё полно времени, – сказал Освальд, а затем они с Дикки помчались в другую комнату, схватив перину и постельное бельё, сволокли их вниз по лестнице, оттащили на середину поля, устроили в сухой, хорошей канаве постель и лишь после этого согласились отнести туда несчастную женщину, неспособную передвигаться.

Дом к этому времени хотя и не загорелся, но наполнился дымом. И, должен признаться, мы себя в нём чувствовали настоящими героическими пожарными, пока несли больную вниз по узкой лестнице, двигаясь спиной вперёд и спотыкаясь. Для полноты ощущения Освальду не хватило только пожарного шлема на голове.

Когда мы донесли хворую Лили до сухой канавы, она вцепилась Освальду в руку и прошептала:

– Спаси деревяшки.

– Какие ещё «деревяшки»? – переспросил он, решив, что несчастная бредит.

– Это она про мебель, – объяснила Элиза. – Да токмо, боюсь, суждено той мебели сгинуть.

– Глупости, – возразил ей по-доброму Освальд, и мы с Дикки, таща её за собой, устремились обратно в дом.

Мебели там было мало. Точнее, нам так казалось, пока не пришлось её двигать и выносить. Едва мы к этому приступили, её количество странным образом приумножилось.

Первым делом мы вынесли всю одежду – прямо в ящиках и корзинах или завязанную в узлы из простыней.

От Элизы проку не было никакого. Она даже отвёртку не могла найти, когда та нам потребовалась, чтобы отсоединить железное изголовье кровати.

Но Освальд и Дикки продолжали трудиться. Они вынесли стулья, столы и каминный коврик.

Освальд, пошатываясь, тащил тяжёлое резное виндзорское кресло, одновременно зажав под мышками чайный поднос и гладильную доску, когда врезался в несущегося ему навстречу мужчину.

– Что стряслось? – спросил тот.

– Пожар, – лаконично объяснил ему Освальд.

– Ну это-то мне самому видать, – сказал мужчина.

– Тогда помогайте вытаскивать, – велел Освальд, всучив ему кресло и остальное.

Тут подоспели другие люди. И продолжали подходить всё новые. Они тоже помогали, но основное было проделано Освальдом с Дикки.

А вот Элиза так и не потрудилась найти отвёртку. Увидев людей, которые всё более густым потоком двигались к нам по полю, как торопящиеся домой муравьи, она выбежала из дома, чтобы вновь и вновь повторять, что ключ был у Ханисетта.

Затем возникла какая-то женщина, Элиза завела её в уголок под лестницей и принялась с ней болтать. Часть болтовни я услышал:

– Бедная миссис Симкинс. Её муж уехал со скотом и тремя работниками в Эшфорд, на рынок, а мы с мужем пообещались взять к себе Лили, потому как она мне сестра, чтобы Ханисетт мог отправиться в Ромни насчёт овец. Повозку за ней прислали, всё честь по чести, но она отказалась. Тогда мы и порешили: пусть он остаётся, а поездку насчёт овец назавтра перенесёт.

– И если бы она ехать не отказалась, – сказала вторая женщина, – во всём доме, кроме неё, ни души не было бы.

– Да, – подтвердила Элиза. – Так что, понимаешь…

– Захлопни рот! – с яростью перебила её другая. – Тебе Лили сестра, а мне Том – родной брат. Не захлопнешь свой глупый рот, они в беду попадут. Ферма ведь застрахована, так?

– А я почём знаю, – ответила Элиза.

– Да ты никогда ничего не знаешь, – сердито произнесла вторая. – Просто ни слова не говори, коли тебя не спросят. А коли спросят, ответишь: пришла, мол, её проведать, тут-то и обнаружила, что полыхает.

– Но почему…

Тут вторая, вцепившись в Элизу, поволокла её прочь, на ходу что-то украдкой нашёптывая. Во дворе по-прежнему полыхало, но множество подоспевших людей слаженно и старательно работали